Баааарселона! Лайк э джюэл ин зе сан!
Sep. 3rd, 2009 06:54 pm![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
ogostos...И, конечно, балконы. Балконы, балконы, балконы, на балконах – кадки с пальмами, на балконах – зеленые брезентовые навесы от солнца, ставни-жалюзи, стулья и столы. Я хочу там жить, в модернистской квартире с наверняка высокими потолками, с балконом, висящим над булочной, откуда поднимается запах свежей выпечки… Или может, над парком Миро, где пальмы и желтый песок и выгуливают собак, и эта разноцветная дура с птицей возвышается над всеми пальмами. Тут буквально за углом – студия йоги, и какая-то Мария дает уроки фортепьяно. Странно осознавать, что я вполне могла бы на них пойти, если б жила в Барселоне, если б Барселона выветрила впитавшуюся с детства ненависть к урокам музыки, запаху класса на втором этаже Дома Учителя, если б Барселона стерла эту идиотскую фразу, которую произносила учительница сольфеджио в конце каждого урока “есть вопросОВ?”. Ты еще собаку заведи, едко говорит внутренний голос, напоминая, что нельзя путать туризм с иммиграцией.
А на ресепшне в гостинице – совсем еще мальчик с очень знакомым лицом, и никак не понять, откуда я его знаю, а потом осенил – вылитый Энрике Хульевич, только милее и не такой слащавый. И вообще безобразное количество красивых мужчин на улицах, хавьерыбардемы и антонио бандерасы таки кишат, и не боятся никаких обвинений в харрасменте и что-то говорят тебе на этой не то испанской, не то каталонской тарабарщине.
Балконы, балконы, балконы, разноцветные ветряные вертушки почти на каждом – интересно, зачем они? Помнишь, были такие в детстве, лопасти из разноцветного пластика, надо было очень быстро бежать и тогда они крутились… Столько желтого песка в парках, и в Миро, и в Сютаделле, и ноги все время в песочной пыли, как припудренные. У помпезного фонтана – эстрада с дощатым полом, на ней жилистая испанка с иссиня-черными волосами учит американского подорстка танцевать степ. На них те самые степовские туфли, металлические набойки отражают солнце. “Не напрягай, не напрягай ногу”, - говорит она ему по-английски с этим шершавым испанским акцентом. И мальчик едва не плачет – не получается, не получается так порхать. А мимо ходят люди, останавливаются, глазеют, а степпистам нет до прохожих никакого дела, они отрабатывают движение, удар, ритм. Щелк-щелкают каблуки, не так как во фламенко, совсем не так как во фламенко, потому что это – степ, и американский мальчик закусил губу и старается, очень, очень старается.
И всюду эта гитара, гитара, гитара, один гитарист, дуэт, трио, и даже как-то странно уже от этой гитары, годами любимой гитары, веками любимой гитары. А в вагон метро заходит дядька с аккордеоном, и вперед всякое аргентинское танго, и конечно, бесамемучо, а дальше воларе-кантаре, а под конец… Нет, Боже, только не это, какие еще Подмосковные вечера?! Дядька, ты сошел с ума! Уходи сейчас же из этого вагона, а то ты так доберешься до Еревани сирун ахчик!
Все перемешивается в моей голове, сколько всего наслаивается, вкусы, запахи, ощущения, очереди в музеи, километровые, и сама над собой смеешься – классический турист. А потом заходишь в этот готический дворец, где Пикассо-Пикассо-Пикассо, и как дура, все время думаешь обо одном – ну дает мужик, как же можно, столько работать? Когда же он жил, он же все время работал! И помпезное слово наследие все время норовит улечься во фразу “какое огромное наследие он оставил после себя”, и понимаешь, что иначе как с помпой об этом не скажешь, ведь это все – голубой период, розовый период, этот хулиганский римейк веласкеса, лас менинас – все это именно что наследие, и как же надо жить своим делом, чтоб не жить больше ничем другим. И потом снова возращаешься к этой мысле уже через пару дней, уже в музее Дали в Фигейрасе, отстояв полтора часа под полуденным солнцем, чтобы туда попасть, чтоб понять, что все-таки это не эпатаж и не выпендреж, а все та же одержимость своим делом, познанием мира, раздвиганием рамок, познанием себя. Настоящая одержимость, выплескиваемая в десятки полотен, где нет ничего, кроме покрытого лишайником камня. Просто чтоб суметь. Создать этот покрытый лишайником камень. И быть немножко Богом.
А по коридору из зала в зал музея Дали идет пышнотелая русская дама с перманентом. “Без меня тебе любимый мой, земля мала как остраааааааав” – громко и душевно выводит она.
А на ресепшне в гостинице – совсем еще мальчик с очень знакомым лицом, и никак не понять, откуда я его знаю, а потом осенил – вылитый Энрике Хульевич, только милее и не такой слащавый. И вообще безобразное количество красивых мужчин на улицах, хавьерыбардемы и антонио бандерасы таки кишат, и не боятся никаких обвинений в харрасменте и что-то говорят тебе на этой не то испанской, не то каталонской тарабарщине.
Балконы, балконы, балконы, разноцветные ветряные вертушки почти на каждом – интересно, зачем они? Помнишь, были такие в детстве, лопасти из разноцветного пластика, надо было очень быстро бежать и тогда они крутились… Столько желтого песка в парках, и в Миро, и в Сютаделле, и ноги все время в песочной пыли, как припудренные. У помпезного фонтана – эстрада с дощатым полом, на ней жилистая испанка с иссиня-черными волосами учит американского подорстка танцевать степ. На них те самые степовские туфли, металлические набойки отражают солнце. “Не напрягай, не напрягай ногу”, - говорит она ему по-английски с этим шершавым испанским акцентом. И мальчик едва не плачет – не получается, не получается так порхать. А мимо ходят люди, останавливаются, глазеют, а степпистам нет до прохожих никакого дела, они отрабатывают движение, удар, ритм. Щелк-щелкают каблуки, не так как во фламенко, совсем не так как во фламенко, потому что это – степ, и американский мальчик закусил губу и старается, очень, очень старается.
И всюду эта гитара, гитара, гитара, один гитарист, дуэт, трио, и даже как-то странно уже от этой гитары, годами любимой гитары, веками любимой гитары. А в вагон метро заходит дядька с аккордеоном, и вперед всякое аргентинское танго, и конечно, бесамемучо, а дальше воларе-кантаре, а под конец… Нет, Боже, только не это, какие еще Подмосковные вечера?! Дядька, ты сошел с ума! Уходи сейчас же из этого вагона, а то ты так доберешься до Еревани сирун ахчик!
Все перемешивается в моей голове, сколько всего наслаивается, вкусы, запахи, ощущения, очереди в музеи, километровые, и сама над собой смеешься – классический турист. А потом заходишь в этот готический дворец, где Пикассо-Пикассо-Пикассо, и как дура, все время думаешь обо одном – ну дает мужик, как же можно, столько работать? Когда же он жил, он же все время работал! И помпезное слово наследие все время норовит улечься во фразу “какое огромное наследие он оставил после себя”, и понимаешь, что иначе как с помпой об этом не скажешь, ведь это все – голубой период, розовый период, этот хулиганский римейк веласкеса, лас менинас – все это именно что наследие, и как же надо жить своим делом, чтоб не жить больше ничем другим. И потом снова возращаешься к этой мысле уже через пару дней, уже в музее Дали в Фигейрасе, отстояв полтора часа под полуденным солнцем, чтобы туда попасть, чтоб понять, что все-таки это не эпатаж и не выпендреж, а все та же одержимость своим делом, познанием мира, раздвиганием рамок, познанием себя. Настоящая одержимость, выплескиваемая в десятки полотен, где нет ничего, кроме покрытого лишайником камня. Просто чтоб суметь. Создать этот покрытый лишайником камень. И быть немножко Богом.
А по коридору из зала в зал музея Дали идет пышнотелая русская дама с перманентом. “Без меня тебе любимый мой, земля мала как остраааааааав” – громко и душевно выводит она.
